О СТУКЕ КОПЫТ СООТВЕТСТВУЮЩИМИ СЛОВАМИ

Однако ж, дворничихи не шутковали с поэтом, потому что знали, о чем говорят. Будучи москвичом, поэт едва ли знал о нравах «писдома», да и я, грешный, слушая иной раз байки, легенды и сплетни из писательской жизни, думал – брехня. Нет, ну не может быть. Да не бывает такого, иначе как же эти скоты живут-то? Клевета, наверно, гэбэшники распускают…

А оказывается, живут, в ус не дуют и имеют репутацию страдающих ангелов, да порой на ГБ сами же постукивают, будто так и надо, и еще возмущаются упадком русской культуры вообще и литературы, в частности. Я много чего слышал, но, помня о заповеди не осуждать ближнего, хотя бы потому, что сам слабый человек, не придавал тому значения; но по прочтении журнала «КАРАВАН историй» за ноябрь 2000 г. с воспоминаниями вдовы Олега Даля Елизаветы во мне, как сказал Хармс, «что-то хрустнуло». Подобной мерзости я не читал, по-моему, никогда еще за многие годы, и хоть сам не подарок, но поверьте, господа, не понимаю искренне, как можно, будучи в здравом уме, писать открытым текстом:

Это, господа хорошие, сказки все – типа, надоело быть петухом, и я быстренько стал вором в законе, по какому только щучьему велению?? Зато дальше вполне похоже на правду:

«45-летний Меттер был невероятным сердцеедом… Его жена уехала на гастроли в Париж, так что наш тайный платонический роман развивался стремительно. Пока… не перерос во взрослый. (Это в 15 лет, - Г.Л.). Мы, абсолютно не скрываясь, ходили в рестораны, в Дом писателей… Однажды он, не выдержав, пришел ночью к нам домой, поскребся у входной двери, а так как моя комната была ближе других, я услышала и открыла. Меттер стоял на пороге с туфлями в руках. Мы шмыгнули в мою комнату и замерли в страхе: кто же зайдет первым – дед или мама? В шесть часов утра он тихонько ушел. А за завтраком дед вдруг говорит: «Оля, ты знаешь, я сегодня ночью решил, что наша Лизка завела любовника. Уже было ноги спустил с постели, когда понял, что она кота выпустила в коридор». Я похолодела.

Дальше там еще немало чего столь же занятного, и первым побуждением, которое, как известно, самое верное, было желание собрать в мешок все книги жителей этой «надстройки» и вынести на помойку. Тошнило, как от поддельной водки, но потом башка остыла, и вспомнились кое-какие другие книжки – от Талмуда до Климова, тошнота улеглась, осадок, так сказать, остался. Как вот это получается – из собственного свинства сделать конфетку в глянцевой обертке? Понятно, что по Талмуду малолетняя потаскуха таковой не считается, если трахается с евреем. Из М. Крупицына известно, что евреи «блудили, как кошки, а потом сходились по каким-то соображениям», наконец, мне вольно было этого и не читать: но если не читать, так откуда что узнаешь? Тошнило от чего-то другого, и всплыл такой «ряд ассоциаций», что без поллитры и не разберешь.

Ведь какая репутация на моей памяти была у Меттера? Чуть ли не героическая – он один аплодировал речи М. Зощенко, когда того публично прорабатывали. И «Мухтара» я читал, и воспоминания о бедном еврейском детстве, - только о богатой еврейской старости этот лолитчик не вспоминал никогда… То, что вся эта с…нь прошумела на весь Ленинград, что-то не верится – тут еврейская мегаломания: п…нул, так на весь дом, наср…, так на всю страну, хотя дальше штанов дело не пошло. В «Общей газете» некий Альберт Плутник загнул: «Ровно сорок лет назад Борис Слуцкий написал всколыхнувшее страну стихотворение…». Ну да, что-то шизики в почете, что-то циники в загоне, - всю страну! От Нарьян-Мара до Анадыря волновались оленеводы, все чукчи сказали «какомэй!», бросили поля колхозники, а весь Кавказ точил кинжалы, гневно сверкая очами. Провалил учения Северный флот, и аксакалы Туркестана, обхватив седые головы, говорили: «вай», и все из-за полуграфоманского стишка Б. Слуцкого. А в Монголии ничего не произошло?

И здесь такие ж плутни, вернее, блудни – если весь город Ленинград конца 50-х об этом знал, Меттер бы по улице не прошел без плевка в рожу, в харкотье б захлебнулся, да и мадам Эйхенбаум-Апраксина-Даль дешево бы не отделалась, это не сегодняшние времена, так что сказки не рассказывайте.

Я-то в другом районе жил, в коммуналке у железной дороги, дерьма там было всякого полно, только, по-моему, трахнувший малолетку старый козел имел бы два выхода: или поехал бы лет на 15 не в Калугу, а «за Можай», в петушиный барак на парашку, или башкой в Обводный канал – бывало, мне еще бабушка о довоенных временах говорила:

- И сунули ёво головой в Обвоннай. Ишшо один видел, ёму сказали: смотри, вякни, и тебе така ж честь будет.

Это вам не писательский суд (кстати, что это за «особое совещание» с чрезвычайными полномочиями, круче прокурора?), и мудрено ли, что вслед этим «писательским сукам» летели камушки? Великой души люди, могли бы и попасть – стганно, стганно, ба-тень-ка.

И насчет какашек в канале какая-то лажа. Проходил я подобные эпизоды в биографии, сам в потаскуху был влюблен, и речушка Оккервиль, где фекалии пудами плавают, под боком. Только чудно рассуждал Леша Герман – помирать собравшись, штанов не поправляют, приспичит, так и на дверных ручках вешаются, и беззубыми ртами вены рвут, психиатры знают. Хотелось плохо, знать. У меня, например, была другая идея: с чего это я-то побегу топиться, как Барков писал, «а мне-то что, вить не меня е…ут». Нет уж, и её ещё переживу, а то будет рассказывать, как один дурак из-за нее в дерьме утопился.

Про то, какие это были «авторитеты» и «заводилы» у шпаны, тоже имею что сказать. Да, я жил в другом районе и в другое время, чуть позже, но с канала Грибоедова на Лиговку дойти за полчаса не упаришься, и 60-е помню довольно хорошо – люди были еще те же самые и нравы не сильно изменились. Какая, на хрен, «шпана», какие «авторитеты»? Вранье и клоунада на публике: что такое Чубаров переулок и Днепропетровская улица, на углу которых я имел счастье жить, ленинградцам объяснять не надо. Бандитский угол и улица публичных домов, но когда? В начале века, в 20-30-е годы, после войны – все так. Достаточно взять книгу Н.Б. Лебиной и М.Б. Шкаровского «Проституция в Петербурге» или сборник «Невский архив» со статьей П.П. Бондаренко «Дети Кирпичного переулка»:

В книжке Лебиной и Шкаровского есть и фото чубаровцев в зале суда, и страницы газет, например, «Смена»: «Пьяная толпа изнасиловала девушку», «Люди-звери», «Деревенская девушка, приехавшая в Ленинград на рабфак, изнасилована в центре города рабочими завода «Кооператор», комсомольцами, учащимися школы II ступени и хулиганами Лиговки». Вот это дело, правда, шумело на весь город, но я что-то не видел газет с заголовками вроде «Израиль Меттер трахнул внучку Эйхенбаума», так что оставьте эти сказки себе – как справедливо заметил Дэвид Дюк, «нет необходимости… в создании плана развращения нееврейской сексуальной морали, семейной структуры и религии. Фрейду и его интеллектуальным потомкам не нужно ничего планировать, они просто делают то, что свойственно им». Нас от этого, простите, тошнит, и ваша воля, знать об этом или нет.

Так вот, о шпане – настоящей. Завод поджечь – это не жук на палочку накакал, Сан-Галли, он же Буммаш (в 20-е гг. было много деревянных мастерских), размером с три квартала, народ был, действительно, лихой. Только вот к 1952 г. их уничтожили напрочь, а уцелевшие вели себя тише воды, и более безопасного района, может, и не было. В нашем доме жил некий Король - легенда блатного мира, я имел наглость о нем ничего не знать, а шпаной тогда считались те, кто сдуру кокнул стекло у соседа. Дружинники патрулировали улицы и днем, и ночью, каждый третий мужик состоял в ДНД, так что мнить себя авторитетом мог в те годы любой честолюбивый нахаленок. Я их, честно говоря, устал на три буквы посылать – «Э ты. Што за шкет? Почему не знаю?» – «А иди ты к…», и шли за милую душу, не оглядываясь, и будь Алексей Герман авторитетом, он бы не кино снимал, а штаны с петухов, и не в Питере, а под Салехардом.

К шестидесятым годам «шпана» было не обозначением опасного для жизни человека, а символом некультурного шалопая, распущенного и наглого дурака. Если подходить с этой точки зрения, то, может, они, конечно, и были там заводилами. Такого добра и ныне хоть отбавляй…

То, что детей респектабельных семейств в 50-60-е часто таскали в ментовку за «стиляжничество» (редкая дурость властей! Да хрен бы с ними), за фарцовку и проституцию у гостиниц и прочие подобные дела – вот это правда, только мадам Елизавета про то не напишет: при таких делах никто в авторитетах не ходил; не пишет никто и о том, что от их отцов-писателей остались только нравоучительные книжки о дружбе и чистой любви, сценарии о доблестных чекистах да славословия Сталину вперемешку с диссидентскими письмами. Ну, об этом ниже, пройдемся еще по моей библиотеке.

Жил в этой надстройке еще один известный человек, «…на тот момент больше известный в связи с разоблачением публичного дома на Московском проспекте, в котором Рождественский был завсегдатаем-вуайористом, и будучи вызван на ковер писательским начальством, в свое оправдание заявил, что «поэт должен все знать, или самое меньшее, видеть»». (Виктор Топоров. «Двойное дно. Признание скандалиста», М. 1999).

Опять писательский суд, государство в государстве. Дальше? Один питерский искусствовед, по совместительству гомосексуалист, выпустил под псевдонимом исследование «Другой Петербург», и там отметил другой писательский дом – на Марсовом поле, где жили Герман и Вера Панова: «…вторым мужем писательницы был Давид Яковлевич Дар… Молодые литераторы, пригретые Верой Федоровной, как С.Д. Довлатов, Г.Н. Трифонов, хорошо были осведомлены об истинных увлечениях Давида Яковлевича, но жена демонстративно ревновала его лишь к кухаркам и медсестрам». (К.К. Ротиков, «Другой Петербург», СПб., 1998).

Надо видеть фотографию Дара, чтобы задуматься – каким это надо быть 18 раз извращенцем, чтоб ему зад подставлять?! У меня, господа хорошие, на это фантазии не достает. Про Довлатова для меня новость, а Г. Трифонов умудрился, будучи писателем, отсидеть несколько лет по 121 статье как гомосексуалист и обрел репутацию стукача, об этом даже в «Юности» писала, если не ошибаюсь, феминистка Юлия Вознесенская. Ну, крайне редкий случай, «все равно, что в Тамбове в вытрезвитель попасть», но разгадка есть – Трифонов не Айзикович, носом не вышел, даже не Моисеев. Как в анекдоте – какой вы гей, вы просто пидор.

Едем дальше. Заезжаем уже в московские писательские бардаки – «Анатолий Кузнецов, по мнению Ткаченко, был шизиком. «Помню, бывало, сидит в ресторане ЦДЛ и все крутит головой, со всеми здоровается, ему кажется, что его все должны знать. Жил он в Туле и там, говорят, устроил бордель, хотя у него были жена и ребенок. К нему туда «на девочек» ездил Борис Полевой и другие писатели. Часто у него бывал и Анатолий Приставкин, который в Москве имел подобное учреждение. Позднее, когда Кузнецов уехал в Англию (его снабдили деньгами многие видные литераторы и поручились за него), он в своих воспоминаниях написал о Приставкине как о своем лучшем друге. Того тут же вызвали на Лубянку. Вот, говорят, Кузнецов так ласково пишет о вас. «А вы ему не верьте», - говорит Приставкин. «Почему?» – «А потому, что когда он ругает Советскую власть, вы ему не верите, а вот когда он пишет обо мне, то верите». (В. Матусевич, «Записки советского редактора», М., 2000).

А Матусевичу верить или нет? Поверю, ибо первое издание книжки Г. Климова «Дело № 69» у меня на той же полке, рядом с порнографическими картинками из альбома «Октябрина», составленного Анатолием Кузнецовым. А у Кузнецова репутация была повыше, чем, скажем, у Меттера – затравленный беглец; ну да, Меттер публичного дома все ж не содержал (хотя, леший знает…). Борец с режимом, закапывал рукописи в саду, комсомольский писатель, воспеватель строек, да еще и гэбэшный стукач. Но опять одно «но»: его книжки хотя б читать можно в отличие от сочинений его друга Приставкина. Я сильно сомневаюсь, что свою «Тучку золотую…», сделавшую ему имя, он написал сам. Даже в «Гранях» (№ 148) была рецензия «За душу хватающая книга». Как говорил Махно в фильме «Александр Пархоменко», - вот я тебя возьму за душу. До того-то Приставкин писал производственные романы – если читать, так уши опухнут, пока продерешься сквозь этот маразм, потом вдруг резко создал «Тучку…», затем ее бледную копию «Кукушата» и скис окончательно, занявшись помиловкой каких-то насильников и пидоров. Бывает, что талантливый человек напишет слабую книгу – упадок, кризис, халтура, наконец, но чтобы официозный строкогон вдруг разродился чем-то, достойным внимания – этого не бывает потому, что не родит зайчиха лягушонка, как бы ни хотела, и швабра даже раз в году не выстрелит. А вопросы его карьеры – так я не следователь по особо мерзким делам, ничего не знаю. Бывший бандит Фриновский, вон, в НКВД работал вместе с Френкелем, таким же подарком; так сказать, для Копперфильда ничто не чудо, если он Давид.

В раскрытии этих фокусов и «тайн ремесла» ба-альшого дурака свалял писатель Григорий Свирский, автор книги «На Лобном месте. Литература нравственного сопротивления». Думаете, литературных негров детективщики придумали, или только Быков с Полянской катают бульварные романы под псевдонимами? Это еще древним римлянам было известно; а Свирский-Гиндин внёс такие данные в сокровищницу истории русского антисемитизма:

«Анатолий Суров – полуграмотный, вечно пьяный «охотнорядец», никогда не скрывавший своих пристрастий. (Это Меттеру с Даром было, что скрывать, - Г.Л.). Позднее специальная комиссия установила, что он не написал ни одной строки. За него «творил» писатель Я. Варшавский, отовсюду изгнанный «космополит». А Суров нанял его для «творческих нужд»…

Вон откуда его тошнотворная «Зеленая улица» взялась. А Варшавского за какие дела отовсюду изгнали? Не за те, за что Меттера в Калугу? Уже что-то не верится мне в этот «космополитизм»… Далее:

«Чтобы не умереть с голода, Володя Гурвич схватился за первую попавшуюся работу – писал заказанный Оресту Мальцеву роман «Югославская трагедия» – о «Кровавой собаке Тито». (Г. Свирский, «На Лобном месте», Лондон, 1979 – М., 1998).

Свирский, надо сказать, писатель талантливый и честный, жиды в Израиле его довели до того, что он уехал в Канаду. А затравленным русским, Григорий Цезаревич, куда прикажете ехать? И вы понимаете ли, что пишете – хороша «первая попавшаяся работа»! Сапоги шить, штаны – никто не предлагал, сразу роман писать; я не знаю, что там было в 47-м году, но русская баба всегда кусок хлеба даст любому; даже такая сука, как Мальцев, и то выжил в Переделкине тем, что бутылки сдавал. Знаем мы этот писательский «голод», от которого харя по швам трещит, а мы, дурачки, ходим и удивляемся – откуда столько дряни на прилавках книжных магазинов? Да все оттуда же, с той же «надстройки» над каналом с какашками, а не из-за «…разных Бенкендорфов, Ильичевых и Поликарповых, безуспешно пытавшихся задушить и поработить русское искусство!», - как писал Давид Дар Президиуму IV Всесоюзного съезда писателей 19 мая 1967 г. (Цит. по книге Свирского).

Нет, не в бенкердорфах дело. Дело в том, что Дару надо было поить своих мальчиков, Меттеру водить по кабакам Елизавету и прочих, Кузнецову содержать публичный дом, и они переиздавали свои сочинения по три раза в год с такой волчьей хваткой, что даже удивительно; я, например, внук управдома с Разъезжей улицы, о такой наглости понятия не имею и иметь не желаю, а политика – это старый блатарский трюк. Продувшись в карты, чтоб не сесть на перо или очком на кожаный клык, они писали и раскидывали по зоне антисоветские листовки, хотя до того, по данным оперчасти, «стояли на пути исправления», после чего они ехали на политическую зону, а не шли носить парашу в самом зачуханном отряде. И задница цела, и репутация орла, хотя гребень по всей спине, как у стегозавра…

Меттер аплодировал Зощенко аккурат в 58-м, когда Лизе Апраксиной было около 15 лет; что натворил Дар в 1967-м, можно только догадываться, но Давид Яковлевич прожил в Питере еще 10 лет, состоял в ССП, в 77-м уехал в Израиль. Там он издал неплохой рассказ «Стук наших копыт» (Альманах «Скопус», Тель-Авив, 1979), заканчивающийся так:

Золотые слова, Давид Яковлевич, царствие Вам небесное и не по грехам воздаяние: Вас все-таки любили в Ленинграде. Только вот еще очертания ваших рогов, да вонища из-под ваших хвостов портят всю картину. Ну да сказано в Талмуде, «где нет чести, там и позора нет». Простите, если что не так.

Г.В. ЛЮБОМИРОВ