...учительницы Павлика Морозова и его брата Алексея в ж."Человек и закон"

   "Пишет вам учительница Павлика Морозова Лариса Павловна Исакова. Не удивляйтесь, я еще жива... И когда ученика моего называют <предателем>, то бросают камни и в меня. Считают его сталинистом -- относят к ним и людей моего поколения, как <прошедших специальную идеологическую обработку в течение многих пятилеток>. Один известный романист, которого цитирую, считает, что у таких как я, <надо вырывать целые участки мозга>, не замечая, что от слов его несет самым настоящим фашизмом. Пусть делают, что хотят, пусть ославят, как Павлика, но в жизни я уже столько натерпелась, что ничего не боюсь. И не дам глумиться ни над мертвыми, ни над живыми.

   Пока собиралась писать, два раза <скорую> вызывала -- так больно за Павлика, за себя, за мужа моего, Илью Максимовича. Но скажу все, что думаю и знаю, что мне от людей скрывать нечего...

   Родилась на Урале, кончила в Ирбите школу с педагогическим уклоном и поехала на роботу в Тавдинский район, на самый север Уральской, а теперь Свердловской области. Было мне тогда семнадцать лет, а ученикам -- по двенадцать-четырнадцать. В 1929 году направили в Герасимовку. Чтобы понять где я очутилась, надо знать историю этих мест. Глухомань страшная, буреломы, болота. В начале века поселений здесь вообще не было. Люди в тайгу пробирались звериными тропами, охотились на белок, лисиц, бобров. Летом 1907 года из Белоруссии прибыли сюда сорок бедняцких семей. На родине у них своей земли не было, платить помещикам за аренду не могли, вот и подались на Урал искать лучшей жизни. поставили шалаши у острова Сатоково -- так родилась деревня Герасимовка. С годами появились и другие деревни: Владимировка, Тонкая Гривка, Кулаховка, Урман-Дубрава. В них тоже жили переселенцы -- белорусы. Корчевали пни, выжигали лес, отвоевывали землю у тайги. Орудия производства -- соха, топор да лопата. Шло время, и постепенно началось среди крестьян расслоение на богатых и бедных. Многим до нового урожая хлеба не хватало, и мужики уходили батрачить к старожилам в богатое село Городище. Зимой отправлялись в Тавду к купцу Логинову рубить и возить лес, а осенью шли к арендатору озера Сатоково ловить рыбу.

   В 1917 году в Герасимовку приехали из волости большевики, вместо старосты избрали Совет рабочих и крестьянских депутатов. Но вскоре наступили тревожные времена. На Урале свирепствовала колчаковщина. Около Герасимовки партизаны сражались с белогвардейцами. Когда их разбили, началась мирная жизнь, но ненадолго. Летом 1921 года в деревне Тонкая Гривка вспыхнуло кулацкое восстание, руководил им бывший белогвардейский офицер. Кулаки, вооруженные берданами, вилами, топорами, захватили и Герасимовку. Навстречу им с хлебом и солью вышли богатые мужики.

   Кулацкая банда во главе со своим атаманом растерзала городищенских большевиков, хотели захватить Тавду и перебить всех коммунистов. Но пришел отряд красноармейцев, и банду разгромили.

   Когда я и Зоя Кабина приехали в Герасимовку ликвидировать неграмотность, о восстании здесь хорошо помнили, остатки банды скрывались в лесу, и многие им сочувствовали, настроены были против Советской власти. Вот в таких условиях мы и начали работать.

   Вначале поселили меня у зажиточного мужика Арсения Кулаканова, которого потом осудили за подстрекательство к убийству Павлика Морозова. Так что я этого человека знаю отлично...Говорили, что он убил в тайге заезжих коробейников и на этом разбогател. Во всяком случае, был он действительно богатым, дом имел пятистенный, много скота и земли,. но потом разделился со старшими сыновьями, поэтому кулаком не считался. Однако жадный был и злой, за свою собственность мог с живого шкуру содрать. Старика Морозова, деда Павлика, тоже хорошо помню. Сам он после раздела с сыновьями жил средне, но перед богатыми на задних лапах ходил, особенно перед зятьями своими Кулакановым и Силиным. Третью же дочь, Устинью, которая вышла за бедняка Дениса Потупчика, в грош не ставил. Сейчас пишут некоторые, что бедняки были лодыри, работать не хотели, оттого и бедствовали. Ложь это! Скажите, как тому же Потупчику было из нужды выбраться? Заболели у него жена и дети, пришлось лошадь продать. А это крах. Попал в кабалу к Кулаканову. Работал у него за лошадь по десять месяцев в году. Кулаканов ему лошадь давал, но тогда когда все отсееться. Какой урожай мог Денис собрать? Мизерный. Хлеба еле до заморозков хватало. А потом опять в батраки. Дети его, вечно голодные, по деревне куски собирали.

   Трофим Морозов, которого сейчас жертвой изображают, тоже как живой перед глазами стоит. Угрюмый, неразговорчивый. Посмотрел бы С.Соловейчик, как он над своей женой издевался, наверное, другое бы заговорил. Старик Морозов сноху ненавидел за то, что была из бедных, одним хозяйством с ним жить не захотела, а настояла на разделе. Да еще иногда в школу бегала на ликбез. Из-за этого у них в семье всегда были распри.

   Сколько не стараюсь вспомнить о Трофиме что-нибудь положительное, ничего в памяти отыскать не могу. И не потому, что потом из-за него вся эта трагедия вышла, а потому, что был он человек невзрачный и двуличный. Председателем сельсовета его выбрали только потому, что он единственный мог кое-как писать и считать. Но видели бы вы каким он после этого стал! Как же -- самая большая власть на деревне, главнее его никого нет! За столом в сельсовете сидел надутый, словно барин. На словах был за народ, а на деле -- совсем напротив. Беднякам, вдовам, сиротам ничем не помогал, школе тоже, а зажиточным делал всякие поблажки. Силин, например, спекулировал, а он этого словно не замечал.

   Как сел Трофим на должность, хозяйство свое совсем забросил, жена да Павлик одни надрывались. Домой приходил пьяный, где только на водку деньги брал? Видно, тогда уже получал подношения. Я ему сколько раз говорила: <Прекрати пьянствовать и жену гонять, ты же Советская власть, на тебя люди смотрят!> Только рукой махнет да еще матом обложит. На другой день все то же самое: в доме брань, крики, слезы. Татьяна Семеновна с таким поведением мужа смириться не могла, и вскоре Трофим ушел к Кулаканову. Там ему подыскали другую женщину, и стал он веселиться и гулять свободно. В семье появлялся редко, придет поскандалит и снова на сторону.

   Татьяна Семеновна была простая деревенская женщина, лицом пригожая и очень добрая. Детей своих любила без памяти. Их у нее было пятеро. Павлик -- старший, Алеша, Федя, хорошенький, очень смышленый мальчик, Рома и Гриша, который еще в зыбке качался, но вскоре заболел и умер. Павлик тоже очень любил братьев, особенно Федю. Они и в класс вместе приходили, хотя Федя не достиг еще школьного возраста.

   Жалко мне было ребят, что так страдают от своего отца. Я тогда замуж вышла за уполномоченного райкома партии Исакова, свой ребенок родился, и все-таки хотели мы Федю к себе взять, но мать не отдала.

   Школа, которой заведовала, работала в две смены. О радио, электричестве мы тогда и понятия не имели, вечерами сидели при лучине, керосин берегли. Чернил и то не было, писали свекольным соком. Бедность вообще была ужасающая. Когда мы, учителя, начали ходить по домам, записывать детей в школу, выяснилось, что у многих никакой одежонки нет. Дети на полатях сидели голые, укрывались кое-каким тряпьем. Малыши залезали в печь и там грелись в золе.

   Организовали мы избу-читальню, но книг почти не было, очень редко приходили местные газеты. Некоторым сейчас Павлик кажется эдаким напичканным лозунгами мальчиком в чистенькой пионерской форме. А он из-за бедности нашей эту форму и в глаза не видел, в пионерских парадах не участвовал и портретов Молотова, как Амлинский, не носил, и <здравицу> вождям не кричал.

   Муж мой в Белоруссии батрачил на кулаков с девяти лет. В пятнадцать Илья добровольно ушел в красную Армию, вступил в партию, всю гражданскую провоевал и за Советскую власть жизнь готов был отдать. Революцию, идеи Ильича мы приняли всей душой, мечтали о равенстве, братстве, о коммунизме, и Павлик был такой же. Ни про какого Сталина он тогда и не знал. В газетах про него в те времена мало писали, да Павлик газет и не читал.

   Как комсомолка я сразу же включилась в общественную работу по хлебозаготовкам, помогала мужу проводить агитацию в деревнях. Писали плакаты, например такие: <Здесь живет злостный зажимщик хлеба>. Эти плакаты Павлик с друзьями вывешивал на воротах зажиточных мужиков, а те спускали на ребят собак. Особенно злая собака была у Кулаканова, никому прохода не давала.

   Сейчас некоторые готовы с кулаков иконы писать, утверждают, что они зря страдали. Это опять от незнания. Многих, конечно, неправильно раскулачивали, но были и настоящие эксплуататоры, хищные, жестокие. Не давали беднякам в колхозы вступать -- боялись дармовую рабочую силу потерять. Знаю случай, когда учительницу на кресте распяли. В Герасимовке никого не раскулачивали, но богатеи все равно не раз хотели меня убить. Как-то шли мы с Павликом по деревне -- он тетради принес на проверку, вдруг через забор полено летит, чуть мне голову не проломили.

   Пионерский отряд в Герасимовке я тогда не успела организовать, его создала после меня Зоя Кабина, но и я рассказывала ребятам о том, как борются дети за лучшую жизнь в других городах и селах. Однажды привезла из Тавды красный галстук, повязала его Павлу, и он радостный побежал домой. А дома отец сорвал с него галстук и страшно избил. Какая уж тут <родственная связь>! Чем дальше, тем больше становились они чужими. Павлик, сама слышала, плакал, уговаривал Трофима не пить, не издеваться над матерью, пожалеть малышей, дать ему возможность ходить в школу. Очень он стремился учиться, брал у меня книжки, только читать ему было некогда, он и уроки из-за работы в поле и по хозяйству часто пропускал. Потом старался нагнать, успевал неплохо, да еще маму свою грамоте учил...

   Пишу, а сама думаю: <Кому это сейчас надо? Кто нашу жизнь поймет да всю правду без издевки и прикрас расскажет?> То возносили до небес, то в грязь втаптывают, а правда ведь по середке. Однажды приехал мой Исаков из Тавды, рассказывает -- положил перед ним секретарь райкома наган и говорит: <В двадцать четыре часа организовать в Герасимовке коммуну, иначе под расстрел пойдешь>. <Что делать будешь?> -- спрашиваю. Муж отвечает: <Партия велела, надо выполнять!> Только мы из бедняков коммуну организовали, выходит статья Сталина <Головокружение от успехов>. Секретаря райкома обвинили в перегибах, и он застрелился. Коммуна распалась, а мужа моего кулаки до полусмерти избили. Меня же спасла Устинья Потупчик, предупредила, что Кулаканов с компанией собираются убить. Подхватила я ребенка и в чем была убежала из Герасимовки. Спряталась в тайге, потом кое-как до Тавды добралась. Вот, наверное, с тех пор Павлик Кулаканова и возненавидел, первым в пионеры вступил, когда отряд организовали. Писем он мне не писал, хотя мы и дружили, не силен был в грамоте, чтобы все изложить, так что про дальнейшую его жизнь я не знаю. Думаю, братьев Морозовых зарезали те, кто и нас мужем ненавидел. Такие же мерзавцы, которые стремились большевиков уничтожить, потом моего Илью оклеветали. Расстреляли его в 37-м как <врага народа>. Осталась я одна с тремя малолетками на руках.

   Перед войной встретила хорошего человека, но и он на фронте погиб. Шестерых детей сама поднимала, высшего образования дать не смогла, но честными людьми вырастила. Все они рабочие, один сын награжден орденом Трудового Красного Знамени, другие тоже на хорошем счету.

   Тридцать лет я проработала учительницей и всегда своим и чужим детям про Павлика рассказывала, значит одна из тех, кто создавал его <культ>. И не стыжусь этого! Светлый он был человек, мечтал, чтобы никто чужую судьбу не заедал, за счет другого не наживался. За это его и убили...

   Мне вообще за свою жизнь стыдиться нечего. Как могли, на своем горбу вытащили Советскую власть. Может что и не так сделали... Только что-то я голоса писателя Амлинского тоже не слышала, когда у крестьян приусадебные участки урезали, личный скот не давали держать, губили <неперспективные> деревни. Плохо ли, хорошо ли мы свое дело сделали, теперь вы позаботьтесь перестройку не заболтать. С мертвыми воевать просто: на кресте не распнут и к стенке не поставят. Вы с теми повоюйте, кто сейчас народ обирает, богатеет за счет других.

   Мне хоть и 76 лет, но рассудок еще не потеряла и считаю, что компания, которая ведется в печати против Павлика, ничего общего с очищением не имеет. Не очищение это, а отречение! Написала я в ЦК ВЛКСМ о том, что перестройка -- это прежде всего уважение к личности, ее достоинству, просила защитить ученика своего от экстремистов, напоминала и слова члена Политбюро тов. Яковлева А.Н. о том, <что нельзя все разрушать и жить на развалинах>. Молчат. Так, может быть, вы мне ответите, есть ли такой закон, который позволяет безвинного шельмовать? Живой за себя заступиться может, а как быть мертвому? Человек уходит, а честь его остается...

   Прошли времена инквизиции, когда Илью Исакова оклеветали и уничтожили. Так почему в наши дни ученика моего предателем объявляют, репрессируют посмертно? Прошу ответить. г. Мелитополь Запорожской области.>

   И второе письмо. От брата Павлика Морозова -- Алексея Трофимовича.

   <...Я простой рабочий и, может быть, много не понимаю, но хочу спросить тов. Амлинского: <Нам что надо было жрать ворованное?> Ответьте прямо, без выкрутас: да или нет? Я вам писал, вы промолчали. Так вот, я без ваших советов обойдусь и внукам своим, фамилию которых вы опозорили, накажу: всегда жить по совести, как мой брат Павел, бороться со взяточниками и расхитителями, кем бы они им не приходились. Иначе страну нашу окончательно разворуют!

   Вы о доверии к родителям, о любви к ним толкуете. Обвиняете брата в том, что он оборвал <наработанную веками родовую связь, на которой всегда держалась человеческая жизнь>. Ну, а кем тогда Тараса Бульбу считать? Тоже Иудой-предателем? Как быть с теми, кто в гражданскую в белых стрелял, сын против отца шел, брат против брата, значит их тоже считать негодяями? Я так понимаю: гражданская война -- трагедия народа. История Павлика Морозова -- трагедия семьи, которую отец растоптал и предал. Из-за корысти и любви к легкой жизни. Это уж я точно знаю.

   Дед с бабкой тоже для нас давно были чужими. Никогда ничем не угостили, не приветили. Внука своего, Данилку, дед в школу не пускал, мы только и слышали: <Без грамоты обойдешься, хозяином будешь, а щенки Татьяны у тебя батраками>. Вот так.

   Ваша, тов.писатель, собеседница в <Литгазете> Елена Яковлева утверждает, что Трофим Морозов <спасал записанных в кулаки односельчан, которых знал с детства и над которыми нависла беда>. Спросили бы прежде у меня, чем такое утверждать. Мне ведь одиннадцать лет было, все помню. Так знайте: у нас <записанных в кулаки> не было, из богатеев никто не пострадал да и высылать некуда -- и так медвежий угол. К нам действительно высылали. Привезли ссыльных переселенцев осенью тридцатого года. Вы думаете отец их жалел? Ничуть. Он мать нашу, сыновей своих не жалел, не то что чужих. Любил одного себя да водку. И с переселенцев за бланки с печатями три шкуры драл. Последнее ему отдавали: деньги, сало и мясо. Может, по нынешним понятиям, мало брал, а мы дураки были, что не пользовались? Но мать нам всегда говорила: <Лучше по дворам с сумой ходить, чем на чужой беде наживаться>.

   Вот еще один журналист С.Соловейчик пишет о <верности, не поддающейся ни на какие соблазны>. Что-то непонятно. Кому Паша должен был верность хранить -- взяточнику, мздоимцу? Я тут в <Неделе> недавно прочитал о <наследниках>. Крупные советские, партийные работники золото и бриллианты хапали. Наш бы батя тоже так поступал, если бы до таких высот добрался. Дети же современных взяточников, естественно помалкивали, ни один не сказал: <Что ж ты делаешь, батя, прекрати!> Наследникам молчать было выгодно, все к себе гребли: машины, должности, дачи. А какой был у Павла <соблазн>? Всю семью на себе тащить?.. Отец хоть иногда зарплату приносил, а как его забрали, мы по дворам с сумой стали ходить.

   И вот что обидно. Одну из этих <наследниц> знаменитый художник в шелку и бархате нарисовал, Павла же нашего не только в печати распинают, но и как мне сообщили, на картинах изображают в позорном виде. Я про отца старался плохо не говорить -- вы меня вынудили, чтобы брата от позора спасти. О мертвых плохо говорить -- грех. Так неужели этого не понимают те писатели и художники, которые брата моего перед всем миром ославили? А еще утверждают, что пекутся о нравственности народа! Я так считаю, товарищи Амлинский и Соловейчик, утверждаете вы двойную мораль. Если преступление совершает родственник, то есть свой человек, это, по-вашему, не преступление: ворон ворону глаз не выклюет, кровное родство все спишет -- так, что ли? Нет, есть другая позиция -- гражданственная. Она выше кровного родства. И для вас нетерпима. Потому и ополчились против Павла.

   Пишу вот сейчас в редакцию <Человек и закон> и не знаю, какими словами передать свое состояние -- так мне сейчас тяжко, если б вы знали! Жизнь у меня была трудная, но за одно судьбу благодарю, что не дожила мать до такого позора. Это была бы для нее последняя капля... И еще думаю: если брат мой снова кому-то мешает, значит, не умер он. Жив Пашка-коммунист и всегда будет с нами! Правильно в свердловской газете сказано: <Павлик Морозов народен, потому что отвечает идеалам именно трудового человека>. И еще об одном. Когда братьев моих убили, несколько ребят вступили в пионеры, а я сплоховал. Опасался мести кулакановских наследников. Вот когда добрались до меня эти наследники!

   Поймите меня правильно. Я славой Павла никогда не пользовался, всю жизнь на заводе проработал и сейчас тружусь. Но вступиться за брата мой долг. Только объясните, что мне надо сделать, и помогите! г.Алупка, Крымская область>.

   (Цит. по: В.Кононенко <Посмертно...репрессировать?>//ж.<Человек и закон>,? 1, 1989 год, стр.73-78)