Вместо эпиграфа

Анкеты на английском и иврите я заполнил без напряга. С латинским помаялся, но одолел.

- Допущен к психотесту, - сурово сказал кадровик.

Коварная методика: в некоторых заданиях едва заметно помечены правильные ответы. Вроде бы - предыдущими соискателями. Коварство же в том, что часть помеченных ответов - верны...

Психотест идет девять часов без перерыва. Помочился только раз - был предупрежден, что учитывается и это, как косвенный показатель трудового усердия. Как тут говорят - мотивации.

Воду спустил экономно, вполнакала. Руки не помыл, чтобы показать свою полную абсорбированность и проникновение в местный менталитет. Наблюдателей в клозете не видел, но ощущал по близкому сопению.

- Допущен к интервью и двухдневному курсу маркетинга с менеджментом, - чуть теплее сказал кадровик.

Беседовал с работодателем не без запинки, но на главный вопрос дал исчерпывающе точный ответ: радио, паровоз, самолет и компьютер изобрели ученые исключительно еврейской национальности.

Лектор произносил слово "маркетинг" с ударением на "е". Сосед-чудак высунулся поправлять...

- А ты допущен, - уже как родному сказал мне кадровик. И добавил по секрету, что анализ моей мочи оказался благоприятным. Еще бы! - подумал я, поскольку испражнялся не из себя, а из груши с мочой проверенного человека.

В последнем туре писали сочинение на вольную тему. Вольная тема была такой: "За что я люблю Израиль".

Решение будет через месяц, когда по особым каналам в России проверят национальность моей бабушки, Эсфири Соломоновны Альманахер, урожденной Голькипер. Но все уверены, что я прошел. И если экспертиза характеристик подтвердит подлинность печатей Академии медицинских наук и кафедры, которой я заведовал, то я смогу приступить к работе. Уже через неделю после экспертизы!

Обмывать покойников за шесть шекелей в час - для начала совсем неплохо. И если я хорошо себя зарекомендую, мне доверят делать обрезание необрезанным при жизни. Это будет успех! Конечно, лучше бы платили сдельно, но тут так не принято...

На израильских галерах: капитаны

Некоторое время назад мне довелось рвать жилы в одном отдельно стоящем цехе, расположенном минутах в пятнадцати езды от основного завода, завода-гиганта. На гиганте пахало около сотни трудящихся. Там же базировался административно-надзирательский костяк, то есть прорва огромных, больших, средних и малых начальников. Возглавляли пирамиду президент и генеральный директор, но писать про них я ничего не буду, потому что контачить с ними за два заводских года мне не пришлось.

А вот зама генерального - видел. И даже говорил с ним. Половину его скромного кабинетика занимал телевизор, и, беседуя со мной, зам все время косил туда глазом. А там была певица. Певица периодически кидалась на телекамеру, и по мрачному обложенному певицыному языку было видно, что у нее, бедняжки, давно отсутствует стул.

Зам генерального сказал мне, что все будет хорошо, и отпустил с миром, А до того было плохо: кто-то кого-то в заводской харчевне ударил супом, и сказали, что это я. Ударил супом - так мне перевели, я не виноват. Кто-то кому-то заехал, а у них положено немедленно докладывать о любом отклонении от нормы.

Советский журнал "ЭКО", который я когда-то усердно выписывал и штудировал, а в 81-м напечатал там крупную статью, очень пропагандировал в свое время "управление по отклонениям". Очевидно, в Израиле руководствуются тем же. Вот у него, у зама, тонко взвизгнул настольный аппарат, и нижестоящий кадр оперативно доложил:

- У меня упал на пол карандаш.

Зам нахмурился и после тяжелой паузы вынес устную резолюцию:

- Зэ ло бесэдер!

Тогда кадр обрадованно донес свежайшую информацию:

- Но я его уже поднял!

По-прежнему хмуро зам ответил:

- Зэ бесэдер.

Незамедлительно приведя аппарат в действие, зам отрапортовал - кому? - видимо, генеральному директору:

- У Ицика упал на пол карандаш, но Ицик его уже поднял. Телефоны эксплуатируются нещадно. Карандаш на полу - это крупное отклонение; обычно тематика производственных переговоров масштабом помельче. Проблем иного ранга, чем побои супом или отсутствие рабочего Моше у станка аж девятую секунду подряд (колоссальный ло бесэдер!), ни на заводе-гиганте, где я отбыл часть срока, ни в отдельно стоящем цехе не возникало. Что естественно: снабжение идеальное, кадры надрючены до совершенства, технология отлажена еще в период между турецким и английским игом и с тех пор не менялась, продукцию хватают даже в Монголии вследствие ее редкостно низкой цены, а низкая цена вытекает сами понимаете из чего...

На израильских галерах: надсмотрщики

Удаленный цех во главе с начальником, его замами и несколькими рядовыми надсмотрщиками состоял из семи с половиной работяг, причем половинкой считался я, безрукий недоумок из дремучей Русии.

Начальник цеха, замы и надзиратели ни на мгновение не покидали наше предприятие величиной в три салона убогой "амидаровской" - типа хрущевской - квартирки, что обеспечивало, казалось бы, максимально возможный съем продукции с каждой трудящейся единицы. Присмотр изумительный, доведенный до совершенства. Второй поход по малой нужде за 12-часовой рабочий день считался актом близким к криминальному, а закуривание сигареты дольше двух мгновений, то есть двухсекундный перерыв в работе, - достаточным основанием для изгона лодыря на улицу.

Режим, короче говоря, был что надо. Тот самый. Искомый. Всесторонне приближенный к концлагерному. И тем не менее...

Тем не менее регулярно раздавался у калитки скрип тормозов, и в цех влетал очередной проверяющий от завода-метрополии. Пробившийся в штрафную площадь форвард, боксер за миг до нокаутирующего удара - вот как выглядел влетевший господин, на пылающем лице которого без труда читалось: ну, все! заелись, мерзавцы! счас я тут наведу бесэдер!

Наведение бесэдера длилось обычно с полчаса. За это время ревизор успевал обойти, потрогать и понюхать все три верстака и четыре станка. Постоять за спиной каждого работающего - то есть примкнуть к уже стоящим за этой спиной местным надсмотрщикам. Дважды не спеша посетить клозет. Мило, хотя и страшно громко, даже громово, обсудить погоду с буфетчицей, великой нашей лентяйкой, родственницей одного из вице-президентов завода, внедрившей по этой причине у нас в цехе родную полузабытую мною систему самообслуживания.

Отличительной особенностью дамы был чудовищный, просто невозможных размеров зад, калибр которого она не только не скрывала, но, наоборот, акцентировала обтягучими штанцами веселеньких пляжных расцветок. В качестве противовеса с фронтальной стороны буфетчица была снабжена животом многоразовой беременности, а непосредственно на животе - распластанными унылыми блинами грудей. "Эйзэ йоффи!" (какая красота!), - приговаривали туземцы, вожделенно глядя ей вслед.

Похоже, думал я иногда, что в Израиле любое живое существо, конструкция которого предусматривает щель между ногами, - это уже нечто заманчивое и желанное, совершенно независимо от качества, количества и выслуги лет всего того, что находится выше и ниже данной детали. Однако за этой кажущейся всеядностью скрывается и кое-что иное. Я бы назвал это анатомическим плюрализмом.

Кажется, я еще не упоминал, что моя работа состояла в таскании ящиков. Доставленный мною ящик попадал на стол молодого работника мужского пола, обязанностью которого было поставить на ящик печать. В порядке разгрузки, отдыха, развлечения эту операцию мог бы, без отрыва от основного занятия, выполнять и я, но тогда без РАБОЧЕГО МЕСТА остался бы молодой человек, чьи связи, как шептали, восходят чуть ли не к мэру нашего поселка. Так вот: зад этого юноши почти не уступал буфетчицкому. В советском учреждении его бы доняли очными и заочными издевками. В советской или постсоветской зоне он сделал бы ослепительную карьеру.

А здесь над ним и не думали смеяться. Не подкалывали. Вообще не трогали. Причем, я уверен, вовсе не по причине его колоссальных связей. Связи позволяли ему валять дурака, получать вдвое больше меня, часто болеть без административных последствий, но не имели отношения к терпимости, которая распространялась на его физическое несовершенство.

...Завершая визит, проверяльщик успевал наорать на меня за неправильное перемещение ящика с железками. Я волок его по полу, чего делать никак нельзя, ибо пол дорог, а я, подлый подлец из наиподлейшей Русии, этот драгоценный пол преступным образом царапаю вместо того, чтобы переносить ящик в руках...

На израильских галерах: надзиратели

Итак, ревизор отбывал. Покинув РАБОЧИЕ МЕСТА за спинами семи моих коллег, цеховые надзиратели кидались ко мне и добавляли, добавляли...Замечание, которое высказал по моему адресу человек метрополии, касалось и их: будучи занесено в бумаги, оно сегодня же дойдет до высшего руководства, станет предметом серьезного обсуждения у генерального директора и, в конечном счете, окажется свидетельством "ло бесэдера" в цехе, доказательством низкой дисциплины, слабости местного руководства, а, возможно, и крепким аргументом в пользу необходимости его замены.

Два чувства улавливал я в возмущенном гомоне своего непосредственного начальства: искреннюю оскорбленность моим поступком и слезное горевание по поводу того, что меня, невероятной протекцией допущенного таскать ящики, никак нельзя выгнать с завода. Вон сколько желающих занять эту превосходную должность. Вон какие среди них есть безупречно трудолюбивые люди, готовые целовать взасос эти замечательные ящики и, легко неся их одной рукой, другой одновременно протирать, а третьей, быть может, даже еще при этом и красить.

Будучи однажды переброшен на более ответственное РАБОЧЕЕ МЕСТО, я должен был хватать две здоровенные хреновины и вставлять их в третью хреновину. Надсмотрщик пожелал, чтобы я вставлял сразу три. Количества конечностей явно не доставало. Я сказал, что не могу. Но он требовал. Подошли еще два начальника и подтвердили справедливость его требований. Я изумленно молчал, исчерпав аргументы и ивритскую лексику. Подгреб еще один бугор и заявил, что я ло цодэк (неправ).

И тогда, отнюдь не уронив ни одной хреновины, я рванул молнию на штанах и заорал в их озабоченные фейсы на чистом русском:

- Этим, что ли, хватать третью?!

То, что прощалось мне, супер-блатному, не было позволительно многим другим. Неблатных там не работало вовсе. Каждого кто-то привел, и суть состояла как раз в том, кто именно. Всеобщая рабская покорность не имела предела, и оба моих подвига, один из которых уже рассказан, обросли невероятными подробностями, стали легендой, почти символом борющегося пролетариата в рамках отдельно стоящего цеха. Если бы пролетариат боролся...

Я-то чувствовал, что никакие это не подвиги, что сам я столь же труслив, сколь трусливы остальные, и если не держусь за РАБОЧЕЕ МЕСТО так же, как они, то только по неведению, неопытности, непониманию израильских реалий. Не ценить работу в Израиле, любую работу как возможность раз в месяц гарантированно получать на банковский счет пусть даже минимальную, но зарплату - на это способен лишь наивный оле, не сознающий суровой правды великолепной рыночной экономики, да еще и в израильском преломлении.

Вот байка, услышанная мною от одного русского (неохота мне каждый раз писать это слово с кавычками, не нужны кавычки - русские мы и есть, чего уж там) работяги:

- Появился тут у нас один... Так, нормальный, только гнул все из себя. Вроде дирижер он был или кто... Его оставили на шаот носафот (часы дополнительные, то есть переработка) и говорят - снеси-ка харчи менаэлю (начальнику). А менаэль ихний не тут был - на антресолях. Да, снеси, говорят, ему пожрать, вот его пайка...

А этот, ну, дирижер, вдруг бац - и заявляет: я вам не мельцар (официант)!..

- И что? - спросил я.

- А ничего. Через минуту выкинули с манатками. Дирижирует теперь, небось, на набережной. Сам собой...

Байка врала. Мельцаром отказался быть я, я не дирижер, и меня не выкинули. Но рассказ показателен.

Два подвига за два года - невелика доблесть. Любопытно, однако , что никакой доброй славы эти свершения мне не принесли. Да, гуляли байки, только не звучало в них восхищения, нет, скорее что-то снисходительное, как по отношению к дитяти неразумному или просто придурку.

...Меня, стало быть, карали за плохое обращение с полом, и карали бы долго, но тут вновь визжали тормоза, и в наши три салона влетал следующий проверялыщик, одновременно ликуя и свирепея: накрыл он нас, дармоедов!

На израильских галерах: кулибины

Два очень смуглых и крупномордых человека считались у нас в цехе генераторами технических идей. Про них уважительно говорили: еш сехель (есть мозги)! Их РАБОЧИЕ МЕСТА тоже находились за спинами рядовых кадров, но, помимо функции прямого надзора, в их задачу входил и поиск способов повышения производительности нашего труда. Исходя из этого, я осмелился как-то предложить им завести тележку для перемещения проклятых ящиков. Революционный мой замысел не встретил, однако, их сочувствия. Они сурово выслушали мои речи и обещали подумать (в буквальном переводе - "проверить"). Через два-три дня мучительных размышлений (проверок?) вынесли вердикт: нельзя! Почему же? - робко спросил я. А потому, сказали они, что тележка якара меод (дорогая очень)!

Я вспомнил этих иудейских кулибиных вот по какой причине. Едва очередной посланец метрополии грозно врывался в наш цех, оба башковитых товарища плавно переплывали в тот индустриальный угол, к которому был прикован я. И добывали с полки чертеж, что всегда жил на этой полке. И погружались в него, прикрыв большим грязно-желтым листом три четверти своей мордатости. И яростно ерзали ногтями по чертежу до отвала ревизора.

Ко многим определениям, данным Израилю пишущим и непишущим людом, я бы добавил и такое: это СТРАНА ПРОВЕРЯЛЬЩИКОВ. Ани эвдок (я проверю)! - это почти стопроцентно ожидаемая и сбывающаяся реакция нормального израильтянина на любое предложение, сообщение, а уж тем более - просьбу. Что же касается так называемой производственной сферы, то здесь контроль есть основное и единственное содержание труда непроизводственного персонала.

Но не только менаэлим (начальники) наблюдают за нами. Мы за ними - тоже. Нам не нужен их театр, мы пашем, однако у нашего зрения обычно есть резервы, глаза не так заняты, как руки. По наблюдениям многих рабочих, которые делились со мной опытом, схема, сценарий действия практически одинаков на всех израильских мифалях (заводах) и мифальчиках. Прибыв СЮДА, он ведет себя так, что становится очевидно: тут он ненадолго, никаких серьезных дел и проблем в данной точке мирового пространства нет и не бывает. Он бьет копытами и рвется куда-то ТУДА, где его ждут неслыханные по тяжести задачи.

Однако совершенно аналогично он ведет себя и ТАМ. Главные вопросы и препятствия, требующие его личного участия, непременно находятся не в том месте, каковое он почтил своим присутствием сей момент. Они, эти проблемы, всегда где-то. Где его нет сейчас, но куда он вынужден вскорости отбыть.

Редчайшей загадкой для меня была и осталась экономическая эффективность этого, простите за выражение, менеджмента. Я пытаюсь рассуждать на эту тему в более солидном и серьезном труде под названием "Один день Ицхака Давидовича" (ни в коем случая не допуская пародийности по отношению к классике, я начал так: " Пронзительным пунктиром заверещал будила, и он не сразу попал рукой в кнопку. К пяти часам утра схар-диру (съемную квартиру) полностью выстудило. За окном гвоздил дождь, и уже перлись первые зэковозы - кто-то ведь начинал в полшестого... Хозяйкино одеяло им коротко, и они сжимаются, слипаются под ним, как два эмбриона на медицинских картинках. Тут так: только вырубишь обогреватель, отключишь электропростыню, и минут через десять втягивается в дом окаянный колотун...").

Но здесь ограничусь честным признанием: я не сумел ни вписаться в систему, ни понять ее. Но кое-какие догадки у меня все же есть.

Чем, например, можно объяснить тот поразительный факт, что израильские предприниматели явно во вред своему карману держат такую армию капо, которая сопоставима, а иногда и превышает по численности количество подлежащих надзору з/к. Во вред собственному карману - это в Израиле не шутка, это явление абсолютно невероятное. Но - очевидное. При том, что истинным солнцем страны является не жгучее небесное светило, а - ШЕКЕЛЬ.

По-моему, объяснить это можно только таким качеством, как тотальная недоверчивость. Если все врут всем, врут привычно и беззастенчиво, врут по большому и по маленькому, если ложью пропитаны все сферы жизни, от быта до политики, если, наконец, вранье есть норма, а правда - редкая диковина, экзотика, то оружие одно: не верить. Никому и никогда. Не верить и проверять. Но и проверяльщиков надо проверять. И проверяльщиков проверяльщиков...